Достоверной биографии Антонио Вивальди не существует в природе. То, что можно прочитать о нём в любых источниках – на 50% является предположениями и домыслами.
Какой из его портретов считать достоверным? Каким образом он стал скрипачем-виртуозом? У кого учился композиции? Ответы на все эти вопросы начинаются словом «возможно»: возможно, его учил отец, возможно, он брал уроки у маститого композитора Легренци (но это маловероятно), и так далее – всюду информационные пробелы.
Известно точно лишь то, что он был рыжий, как и его отец, прославился в родной Венеции, был аббатом, прекрасным скрипачом и популярным композитором, и работал в женской венецианской консерватории «Ospedale della Pietà» (что-то вроде интерната для сирот с музыкальным уклоном).
При жизни Вивальди был успешным композитором, но ни сам он, ни кто-то другой не фиксировал документально его биографию, не собирал свидетельств его творческого пути. Только один композитор той эпохи был удостоен такой чести – это Гендель. Он успел при жизни и биографию свою прочесть в словаре, и памятником себе увидеть. Все остальные композиторы эпохи барокко, как правило, уходили в мир иной вместе со всей своей музыкой, новая мода и новые композиторские фигуры отодвигали их в прошлое навсегда.
Поэтому практически невозможно после столетней или двухсотлетней паузы воссоздать биографию человека достоверно. В этом случае она складывается из обрывков слухов, косвенных свидетельств современников, случайных упоминаний в прессе или раскопанных в архивах документов. А на месте белых пятен всегда быстро расцветают домыслы и мифы.
Из разрозненных свидетельств складывается довольно сложный образ. Болезненный астматик, эмоциональный, хитрый, пробивной, скорее холерический, с очень практичным умом, невероятно быстро писавший и толково продвигавший свою музыку.
При этом он был довольно скандальной фигурой. Аббат, под благовидным предлогом уклонившийся от службы. Святой отец, замеченный в тесных отношениях с двумя молодыми особами. Но, судя по всему, умел преобразовать любой конфликт в пиар.
В те времена композитор должен был точно ощущать конъюнктуру музыкального спроса, налаживать выгодные отношения с сильными мира сего, которые могли оказать композитору покровительство. Вивальди прекрасно с этим справлялся. Только один раз он прогадал. И в результате этой ошибки умер в бедности далеко от родной Венеции.
Как пробраться сквозь все эти зыбкие цепочки фактов и предположений к пониманию — каким же на самом деле человеком был Вивальди? В некотором смысле ответ на этот вопрос даёт венецианский драматург и либреттист Карло Гольдони, который встречался с Вивальди и сделал меткую зарисовку этого человека в своих мемуарах.
Это, наверное, единственный достоверный психологический портрет композитора.
«Итак, я пошел к аббату Вивальди, — вспоминает Гольдони, — и велел доложить о себе… Я застал аббата, заваленного нотами и с молитвенником в руках. Он встал, перекрестился, отложил в сторону молитвенник, и после обычных приветствий спросил:
— Чему я обязан, синьор, удовольствием видеть вас у себя?
— Его превосходительство синьор Гримани поручил мне сделать ряд желательных вам изменений в тексте оперы, которая готовится к постановке на предстоящей ярмарке. Я пришел к вам, синьор, чтобы узнать ваши намерения по этому поводу.
— Вот как? Вам поручено, синьор, сделать изменения в тексте «Гризельды?» Стало быть, синьор Лалли уже не состоит на службе в театре синьора Гримани?
— Синьор Лалли уже очень стар; он будет по-прежнему пользоваться всеми доходами от стихотворных посвящений (либреттист Д. Лалли извлекал доходы от посвящений, которые он предпосылал текстам других авторов) и от продажи либретто, на которые я нисколько не претендую. Я же буду иметь удовольствие заняться приятным для меня делом и надеюсь иметь честь начать его под руководством синьора Вивальди.
Аббат ничего не ответил, еще раз перекрестился и снова принялся за чтение своего требника.
— Синьор, — сказал я ему, — я не хочу прерывать вашего благочестивого занятия и охотно зайду в другой раз.
— Я прекрасно знаю, мой дорогой синьор, что вы обладаете поэтическим дарованием. Я читал вашего «Велизария», и он доставил мне большое удовольствие. Но тут совсем другое дело. Можно сочинить прекрасную трагедию, пожалуй, даже эпическую поэму, и все-таки не быть в состоянии написать простого четверостишия для музыки,
— Будьте любезны все же показать мне вашу пьесу.
— Извольте, извольте, очень охотно… Куда это я засунул «Гризельду»? Она была здесь… Deus, in adiutorium meum intende. Domine, Domine, Domine… Ведь я только что ее видел! Domine, ad adiuvandum… (Внемли гласу спасения моего, боже мои… Господи, господи, господи… Господи, помоги мне…) Ax, вот она! Видите ли, синьор Гольдони, вот сцена между Гуальтьеро и Гризельдой, сцена очень интересная и трогательная. Автор поместил в конце ее патетическую арию; но синьорина Жиро не любит унылого пения; ей хотелось бы экспрессии, волнения; хотелось бы арию, которая выражала бы страсть другими средствами, например, отрывистыми восклицаниями, вздохами, с движением, с драматизмом… Не знаю, понимаете ли вы меня?
— Понимаю, синьор, как нельзя лучше. К тому же я имел честь слышать синьорину Жиро, и знаю, что ее голос не слишком силен…
— Что вы, сударь! Вы оскорбляете мою ученицу. Она способна на все, она может все петь.
— Да, синьор, вы совершенно правы. Дайте мне либретто, я сделаю то, что вы хотите. <…>
Аббат, посмеиваясь надо мною, вручает мне либретто, дает бумагу и чернила, а сам снова берет в руки молитвенник и принимается читать свои псалмы и гимны, прохаживаясь по комнате. Я перечитываю сцену, которая была мне уже знакома, припоминаю пожелания композитора и меньше, чем в четверть часа, сочиняю арию в восьми стихах, разделенную на две части. Я подзываю аббата и показываю ему свою работу. Вивальди читает, лицо его начинает проясняться, он перечитывает еще раз, испускает радостное восклицание, бросает молитвенник на пол и зовет синьорину Жиро. Она приходит.
— Посмотрите, — говорит он, — вот драгоценный человек! Вот превосходный поэт! Прочтите-ка эту арию. Синьор написал ее здесь, не двигаясь с места, в течение четверти часа.
И затем, обращаясь ко мне, он воскликнул.
— Ах, синьор, извините меня!
Он обнял меня и стал уверять, что никогда не будет иметь дело с другим поэтом, кроме меня.
Он отдал мне либретто, поручил сделать другие изменения и остался ими вполне доволен.
Опера удалась на славу».
